В Латвийской Национальной опере состоялась премьера новой постановки оперы Петра Ильича Чайковского “Пиковая дама”. Присутствовал весь бомонд, который, говорят, рукоплескал. В Ракурсе появился короткий язвительный комментарий, описывающий “оригинальную трактовку” оперы. После этого я понял — “сейчас спою”, и даже знал о чем. В принципе саму постановку можно было уже не смотреть, но, дабы не быть обвиненным в синдроме “не видел, но осуждаю”, я все же решил угробить вечер и оказался прав: это следовало увидеть и пережить.

Тяга к новациям естественна, и перенос действия куда–то в наши дни не очень большое прегрешение. Но вот дальше…

 

Первое действие, картина первая

Летний сад — на сцену выбегают суворовцы и безвкусно, современно одетая массовка, двое мужиков в камуфляжных штанах бестолково таскают по сцене два блока счетверенных красных откидывающихся сидений. По сцене туда–сюда проходят две санитарки в белых колпаках и незастегнутых халатах, которые, распахиваясь, игриво демонстрируют коротенькие мини-юбки. Эти две особы “белой нитью” проходят через весь спектакль. В правом углу у рампы странная парочка: нарочито толстозадая дама напяливает на себя платье с широченным кринолином и парик с буклями. Ей помогает партнер, который потом тоже надевает камзол и парик. Позже во время беготни по сцене юбка с нее сваливается, и она остается в обтягивающих джинсах во всей прелести своих филейных частей.

Да, совсем забыл, справа на сцене висит красная Доска почета “Лучшие работники нашей милиции” и красный ящик пожарного гидранта. На заднем плане находятся три высоких окна, которые непрерывно моют какие–то уборщицы, а одна все время протирает листья стоящих у окон растений, похожих на фикусы.

Суворовцев фотографирует “цифровиком” какая–то дама. Потом они маршируют под команды офицера. На сцену нетвердой походкой выходят два субъекта с красным транспарантом “Да здравствует Первое мая!” и в конце концов, маршируя вместе с суворовцами, покидают сцену. Оставшаяся хоровая массовка в это время разливает по стопочкам водку известной марки, производитель которой является спонсором спектакля, и бодро их опрокидывает.

При этом на сцене, естественно, происходит положенное певческое действо, появляются главные герои в серых костюмах, манерами напоминающие мелких менеджеров. Выходит, наконец, и Германн в исполнении английского гастролера, тоже в сером костюме, черной битловке и длинным “хвостом” на голове.

Я потом все не мог отделаться от опасения, что он вот–вот запоет “You are in army now”.

 

Первое действие, картина вторая

Комната Лизы, рояль, подружки — все, как положено. И опять фикусы, да еще по сцене зачем–то расставлено штук пять оцинкованных ведер. От уборщиц из первой картины, что ли, остались? (Это потом я понял, что об одно из них должен был споткнуться и таким образом обнаружить себя Германн, когда он прокрадется в комнату Лизы!)

Но вот: служанка графини просит подружек не шуметь и разойтись, что и происходит. И тут… на сцене появляется служанка Лизы! В одной руке она несет старую раздолбанную зеленую раскладушку!! В другой руке — нет, я не могу, — свернутый и перевязанный бечевкой матрац!!! И ставит ее у рояля…

И вот Лиза, сидя в три погибели на этой раскладушке: “Откуда эти слезы, зачем оне…”

И вламывается Германн с ухватками стареющего ловеласа. Приближается графиня, разбуженная шумом. Германн убегает, зачем–то прихватив с собой венский стул (?).

Появляется графиня с карманным фонариком, осматривается, шарит фонариком, делает выволочку Лизе и уходит.

Возвращается Германн и приносит обратно стул. Хорошо, что тот же…

 

“А ты слушай и смотри на потолок”

Нет, я не буду больше нудно и подробно пересказывать весь этот кошмар. Про то, как во втором действии “царь” в золотом одеянии и в шапке Мономаха выводит на сцену смазливую артистку кордебалета в розовом купальнике с лентой “Мисс Ст.Петербург”, а она фланирует между стоящих шпалерами суворовцев, как все те же санитарки делали графине капельницу, а она потом пыталась отстреливаться от вооруженного пистолетом Германна бутылкой шампанского — облилась и упала замертво. Как призрак графини является Германну на экране телевизора, когда он сидит на полу, рядом со своей железной кроватью, застеленной зеленым армейским одеялом, как он же, расхлюстанный, в еле заправленной рубашке со сбившимся галстуком заявляется в игорный дом, который оказывается стандартным залом игральных автоматов с рядами “одноруких бандитов”. Как Германн в конце банально травится, как неврастеничная забеременевшая институтка, неизвестно откуда оказавшимся у него ядом (специально запасся, что ли?), хотя в программке ясно написано: “Германн смертельно ранит себя”.

После первого действия кое–кто потянулся в гардероб. Одна театралка чуть не плача говорила своим спутницам: “Нет, я уйду, я не могу больше этого видеть”. А они ее уговаривали: “А ты не смотри на сцену, просто слушай, смотри на потолок. Он такой красивый”.

Ради этих подробностей действительно не стоило убивать вечер…

Но ведь была еще и музыка, были действительно хорошее пение и игра. Даже англичанин распелся к концу второго действия, хотя вначале немного форсировал звук.

Где–то в середине первого действия я вдруг поймал себя на ощущении, что происходящее как бы раздваивается. Музыка начала отделяться от действия. Потом это ощущение усилилось, и я понял, что являюсь свидетелем, помимо сюжетной, еще одной драмы — борьбы великой, гениальной музыки с попытками напялить на нее шутовской колпак. И это не метафора, это было почти физическое ощущение.

И музыка оказалась сильнее. Я не верю, что овации после конца спектакля предназначались его вивисекторам. Просто не верю.

На этом, собственно, можно было бы и остановиться, если речь идет просто о рецензии на спектакль. Но тут–то и начинается самое интересное…

 

“Момент истины”

Подобный винегрет из “матрешки с гармошкой” был бы простителен заезжему провинциалу из какого–нибудь западного захолустья, представление которого о русской культуре ограничивается медведями, разгуливающими по Красной площади.

Появись такое “прочтение” в России, оно, вероятно, вызвало бы вялую полемику, которая была бы далека по накалу до стычек вокруг “Детей Розенталя”. Но погруженная в латвийский контекст, эта постановка получает совсем другое звучание, при том, что латышская и русская культуры соседствовали и взаимодействовали здесь веками.

Я далек от мысли, что режиссер спектакля действительно имел целью устроить из оперы буффонаду и насмешку.

Зайдем на сайт Латвийской Национальной оперы (http://www.opera.lv/pikadama/) Там мы найдем подробное изложение позиции режиссера и рассуждения искусствоведа.

Перенос действия в наше время режиссер объясняет тем, что попытка отображения исторической эпохи таит в себе ловушку: возможность неадекватного ее представления. И тут же попадает в другую ловушку — представление о современности настолько многоразлично и субъективно, да еще к тому же это попытка представить современность другой страны и чужой культуры.

Оказывается, что у персонажей есть даже вполне определенные биографии, чего, правда, никак нельзя усмотреть в опере.

Германн, оказывается, вырос в коммуналке, окончил “второсортный” институт, стал сотрудником служб безопасности и получил задание “инфильтроваться” в среду петербургских “новых русских”.

Графиня из старой русской эмиграции вернулась в Петербург из Парижа, завела связи с “нужными” людьми в возрожденном Дворянском собрании, которые помогли вернуть ей ее дореволюционное имущество. Не дожидаясь завершения “евроремонта”(именно так!), она переселяется в свой старый особняк, где до этого была поликлиника МВД (так вот откуда санитарки и оцинкованные ведра!). Она мечтает оставить все это в наследство Лизе, вместе с которой она приехала из “парижу”.

Елецкий — хозяин жизни, выходец из семьи советской номенклатуры и владелец шестикомнатной квартиры. К тому же он обладатель княжеского титула, что в советское время удалось скрыть.

Томский занимается торговлей недвижимостью и обслуживает “одиозных новобогачей”.

Полина — вполне устроенная дама, которой принадлежит пара бутиков. Она рано поняла, что связи с русской эмиграцией — это хороший способ делать свой бизнес. Еще в начале девяностых она завязала связи с русской диаспорой во Франции.

Чекалинский занимается реализацией проектов обустройства территорий, а Сурин — так просто кокаиновый дилер.

Из длинного повествования искусствоведа приведу лишь один фрагмент:

“Современный Германн одержим идеей фикс — получить выигрыш немедленно и любой ценой. Перед ним бесчисленные примеры, когда средненький серый офицерик КГБ становится руководителем государства, а простой руководитель кооператива попадает в список богатейших людей мира, а потом оказывается брошенным в тюрьму”.

Вот, вот он “момент истины”, подлинный “полет мысли”!

Да, выбрали себе авторы задачку “попроще”…

 

Идеологический штамп новейшей модификации

Но я опять–таки настаиваю на том, что режиссер искренен и незлонамерен.

Состояние общественной и культурной среды играет над ним и многими другими злую шутку. Параноидальная доминанта, довлеющая над общественным сознанием Латвии последние пятнадцать лет, вызывает постоянное воспроизводство таких идеологических штампов.

Хотя мы говорим только об одной культурной нише, но и тут прослеживается цепочка, повторяемость этих штампов. Не всегда она так “выразительна” — “Пиковая дама” в данном случае является “апофеозом” — но устойчива.

Опера “Демон” в постановке 2003 года — Демон разгуливает по сцене узнаваемым “толстым намеком” во френче и сапогах.

Опера “Евгений Онегин”, тоже новое прочтение. Среди разных мелочей запомнилась сцена дуэли. На сцену падает бутафорский снежок, а над сценой на высоте метров четырех устроена какая–то площадка, напоминающая железнодорожный виадук. На ней два дворника очень узнаваемого “русского” вида — в ушанках, в валенках и дружно и звучно метут эту площадку метлами в такт музыке.

Опера оказывается вообще очень интересным социальным индикатором. Сегодня, гуляя во время перерыва по фойе, вы услышите мало русской речи, при том, что латыши и сегодня составляют в Риге менее 50 процентов населения. Еще 20 лет назад картина была совсем другая, вполне отражающая демографические пропорции.

Назову два фактора, которые можно увязать с этим явлением. Произошла эмиграция из Латвии определенной части русского населения. Она не так повлияла на количественные соотношения, сколько на качественный состав.

Вторая причина: опера перестала быть демократическим зрелищем. Я прекрасно помню свое первое посещение оперы в школьные годы. Давали “Травиату”, я сидел в первом ряду партера. Но в этом не было ничего особенного. Сегодня я вряд ли смогу себе позволить занять такие места, когда цена их вполне сопоставима, например, с обычной пенсией.

Продолжая отслеживание штампов, вспоминаю совсем уж давнюю историю, времен начала пробуждения национального самосознания в Латвии. Шла какая–то латышская юмористическая передача по телевидению. Действие происходило на неком “вернисаже”. Среди прочих персонажей картины рассматривал и субъект очень “узнаваемого” вида: в мешковатом костюме, в ушанке — одно ухо висит, а другое торчит вверх, в валенках, на животе болтается не то ФЭД, не то “Зенит”. Вот он подходит к картине, буквально утыкается в нее носом, затем, воровато озираясь, колупает краску ногтем и пробует ее на язык…

 

* * *

Ну, и самое последнее, совсем уж как будто не относящееся к теме.

Несмотря на протесты, в Латвии идет реформа русской школы. Старшие классы переводятся в основном на латышский язык обучения. Основную школу — с 1–го по 9-й классы — обещают сохранить на русском языке, хотя и она в значительной мере билингвальна.

А вот преподавателей для русской школы на русском языке в стране больше не готовят…